Елена Рачева: Мы все – жертвы неосмысленной истории ГУЛАГа

Įdedu seną interviu su opozicinio Maskvos laikraščio žurnaliste Jelena Račeva originalo – rusų kalba. Kadangi iki šiol skelbtas tik lietuviškai. Interviu darytas 2012 metų rugpjūčio mėnesį. Klausimai buvo pateikti raštu, juose gali būti gramatikos klaidų.

- - -

Много ли времени уже работаете по тематике политических репрессий сталинского времени? Что побудило интерес к этой теме? Может это как нибудь связано с семейной историей?

Сколько понимаю, Ваша работа входит в рамки "Новаой Газеты" и "Мемориала"? Какая суть всей работы?

Не могу сказать, что мой интерес связан с историей семьи, скорее с личным опытом: когда-то во время экспедиции по Алтаю я попала на рудник, где в 30-е была лагерная командировка, и  до наших дней  сохранились остатки землянок, балкИ (вагончики) с полуистлевшими телогрейками и лагерными мисками. Оказалось, что время репрессий совсем рядом, его буквально можно потрогать. Так возник интерес. Затем я уже специально ездила в бывшие лагерные места на Вишере, где отбывал первый свой срок Варлам Шаламов, в Чердынь, куда был сослан Осип Мандельштам, пыталась понять, остались ли там следы тех времен и что оставляет лагерь: в памяти, ментальности, ландшафте.

А собирать интервью бывших заключенных ГУЛАГа мы начали почти год назад. Это  была идея фотографа Анны Артмьевой, потом уже мы предложили этот проект «Новой газете», где обе работаем, и попросили помощи у московский «Мемориал».

Первоначальная идея была примитивной: Аня побывала на каком-то собрании бывших заключенных и ей захотелось сфотографировать это поколение выстоявших, преодолевших всё и сохранивших достоинство людей, а мне – послушать их рассказы.

Естественно, на деле все оказалось сложнее. Не все выстояли, не все сохранили. Некоторые до сих пор скрывают лагерное прошлое и боятся о нем говорить. Другие держат портрет Сталина на полке. Третьи давно заняты другими делами и вообще не вспоминают про лагерь…

За год мы взяли, наверное, всего 40-50 интервью. Пока они публикуются как постоянная газетная рубрика, к осени мы рассчитываем собрать их в книгу.

Когда разговариваете с бывшими заключёнными лагерей и тюрем, что Вас более всего интересует: психологическая драма этих людей и их борьба с обстоятельствами жизни, или какие нибудь конкретные детали лагерной жизни?

Реакция сознания, конечно, интереснее всего. Поначалу самым удивительным для нас было, когда на вопрос: «Готовы ли вы были отказаться от лагерного опыта? Хотели бы вы никогда не попадать туда?» 80% тех, с кем мы говорили ответили «нет». Кто-то встретил в лагере будущего мужа, кто-то что-то понял про себя и жизнь, сформировался как человек,, поверил в себя… Поэтому историй о лагере как таковом у нас не получилось: получились истории о жизни. Другой, словно опущенной до N-ного круга ада, но – жизни: с радостями,  дружбами, работой (иногда в удовольствие, как у лагерных актеров), непрестанным моральным выбором, бОльшим пониманием себя, времени, человеческой природы…

И стало понятно, что мы делаем проект уже не столько о ГУЛАГе, сколько о человеке вообще: устройстве его сознания, поведении в предельной ситуации, экзистенциальном опыте.

Может есть какие нибудь глубинные или неофициозные темы, которые ещё до сих пор не слишком затронутые исследователями?

Когда мы это все затевали, исторических задач (выяснить, к примеру, какие-то детали лагерного быта) мы себе не ставили, но попутно узнали массу неожиданных подробностей. Например, в лагере на Воркуте в начале 50-х заключенных кормили мясом акулы. При подавлении Норильского восстания использовали солдат из Средней Азии, накачанных советской пропагандой и совершенно безжалостных. Сорокалетний Лев Гумилев в лагере «хилял» под старика-профессора: отрастил бороду, ходил сгорбившись, - и этим оказался застрахован от лесоповала и других тяжелых работ.  Или вот еще деталь: рядом с двором для прогулок заключенных во Внутренней Лубянке выходила труба, которая шла от печи, где сжигали документы. Поэтому над двором постоянно летел пепел. Особенно много его стало в 53-м…

Какие различия видите в том, каким представляется обществу сталинский гулаг и его жертвы сейчас в Литве, и в России? Может на то влияет обстоятельство, что главная масса заключенных из Литвы были политические, среди них - много связанных с сопротивлением против чужого режима людей, а в России бывшие заключенные в общественном сознании - это просто жертвы и так многочисленных репрессий со стороны "своего" государства, и слишком не разделяются на разные слои "зэков"? Или я не прав насчёт этого?

Вы правы, к сожалению. Бывшие в лагерях литовцы и русские  различаются, как победитель отличается от жертвы.

 В Литве почти в каждом доме бывших заключенных мне показывали Крест Святого Витаса, рассказывали о других знаках признания, гордились ими.

В России ситуация бывает разная. Большая часть бывших заключенных, особенно те, кто живут в других крупных городах, понимают, что были посажены ни за что, героями себя не считают, но и лагеря не стыдятся. Но те, кто остались жить в Инте или Воркуте, чаще всего всю жизнь провели в страхе. Они до сих пор не понимают, за что их взяли, и боятся, что в любой момент к ним придут вновь.

Мы были у женщины с Западной Украины, которую арестовали за связь в бендеровцами. Она отсидела лет 10 в Печоре, освободилась, осталась там же в ссылке, вышла замуж за ссыльного латыша, много лет прожила в доме окнами на бывший лагерный барак и всю жизнь, даже после перестройки, скрывала, что была в лагере, дико боялась, что это раскроется, и прятала справку об освобождении даже от своих детей.  А в Воронеже дочь человека, который попал в лагерь как член антисоветской молодежной группы вообще заявила нам: «Что вы с ним разговариваете, он же урка! (угловник)». И вот это кажется мне одним из самых страшных последствий ГУЛАГа.

Какое положение Вам видится в России с признанием, осмыслением и увековечением истории репрессий, их жертв? Какая роль этого в процессе демократизации?

Многие общественные организации и СМИ в России, «Новая газета» в том числе, много писали о необходимости русского Нюрнберга, на котором бы, пусть посмертно, были осуждены виновные в репрессиях. Много лет мне казалось, что это надуманная проблема, но, посмотрев на жителей Воркуты, которые до сих пор спрашивают нас, не будет ли у них проблем, если они расскажут нам о своем заключении – я понимаю, что такой публичный процесс необходим, чтобы публично, громко и навсегда дать оценки тому, что в сознании людей слилось в какую-то непонятную и страшную черную дыру.

Мы все – ее жертвы: и те, кто до старости скрывали от собственной семьи свое заключение, и их дети, которые вынуждены жить в чудовищных, не приспособленных для жизни бывших лагерных местах типа Инты, и те, кто вообще не задумывается о репрессиях и этим лишен любого иммунитета от них.

Со нашей стороны Россия нередко видится как страна, покрывающая преступления сталинского и других периодов Советской страны. Но может вам это только стереотипизация и Вы видите конкретные изменения за 20 постсоветских лет?

Я не думаю, что Россия намеренно покрывает преступления СССР. Скорее, дело в общем равнодушии, каких-то современных геополитических интересах и вообще низкой ценности человеческой жизни В России, где несколько миллионов погибших можно просто списать с исторических счетов.

Как думаете, может ли стать история гулага неким катарсисом для общества, фактором прозрения и просветления (не только в России, но и в других странах)?

Едва ли. Она должна была вызвать катарсис 20 лет назад. Все, время ушло. Дело в другом. Реабилитация не стала покаянием. Моральные оценки не расставлены, жертвы фактически не реабилитированы.

А во-вторых, за эти 20 лет появились новые поколения, живущие в этом не переработанном и не осмысленном опыте ГУЛАГа, в отсутствии единых моральных оценок и внятного морального послания. Что происходит в из головах? Как ГУЛАГ, через который прошли их прадеды, влияет на их жизнь? Я разговаривала об этом с психологом, которая, уже исходя из собственной практики, объясняет, что травма такого масштаба не проходит бесследно, и внуки - как заключенных, так и охранников - еще много лет будут чувствовать ее на себе.